Количество патентных заявок, поданных российскими изобретателями в стране и за рубежом (отражает инновационную активность), снизилось между 2010-м и 2019-м годом на 10% – с 33-х до 30 тыс, показывает исследование Института статистических исследований и экономики знаний НИУ ВШЭ.

Доля РФ в мировом потоке патентных заявок сократилась с 1,6% в конце нулевых до 0,9% в конце десятых.

Для сравнения, в конце советской эры СССР успешно конкурировал в сфере изобретательства с США и Японией. В 1981-м в Союзе выдали 98 тыс. патентов, что долго считалось мировым рекордом. 

Тенденция противоречит глобальному тренду. По всему миру число заявок за те же годы выросло с 2 до 3,2 млн, в полтора раза – такие данные приводит Всемирная организация интеллектуальной собственности (WIPO).

Россия занимает восьмое место в мире (после Китая, США, Японии, Южной Кореи, Германии, Индии и Канады) по абсолютному количеству заявок. За десять лет она не изменила позицию в рейтинге.

Однако, если взглянуть на относительные показатели, картина выглядит более тревожной. На 1 млн россиян приходится 165 отечественных патентных заявок – впятеро меньше, чем в Китае и США, и в двадцать раз меньше, чем в Южной Корее, лидирующей по удельному весу инноваций на душу населения. По данному показателю РФ оказывается не восьмой, а восемнадцатой в списке, почти на уровне Ирана.  

На $100 млн ВВП в России приходится 599 патентных заявок (на 187 меньше, чем в 2009-м). В Китае показатель почти в десять раз выше. Здесь РФ уступает не только крупнейшим экономикам, но даже Люксембургу.

Уменьшается и количество патентов, выданных россиянам. Согласно отчету Роспатента за 2020 год, ведомство одобрило 17 тыс. отечественных заявок – на 15% меньше, чем в 2016-м. За то же время число патентов, ежегодно выдаваемых в мире, выросло с примерно 1,3 до 1,5 млн.

Чем объясняется пассивность российских инноваторов?

Слова и дела

Переход России на «инновационный путь развития» власти провозгласили в 2011-м. По правительственной стратегии, доля промышленных предприятий, осуществляющих инновации, должна была вырасти с 9% в 2009-м до 40-50% к 2020-му, а внутренние затраты на исследования и разработки (ИиР) – с 1 до 3% ВВП.

Реальность не оправдала ожиданий. В 2019-м доля инновационно активных предприятий составляла лишь 9,1% – столько же, сколько десятью годами ранее, сообщали «Ведомости». Среди малых предприятий инноваторов еще меньше: 6%.

Ни крупные корпорации, ни небольшие фирмы в РФ не склонны инвестировать в отечественные ноу-хау, считают эксперты, опрошенные Eurasianet.org.

«Нефтегазовому комплексу, начиная с геологоразведки и заканчивая доставкой конечному потребителю, требуется много наукоемких технологий. Но наши вертикально интегрированные нефтяные компании […] предпочитают закупать западные технологии и сервисы. Потому что на Западе они готовые, проверенные», – приводит пример Павел Кудюкин, специалист в области экономики знаний и сопредседатель профсоюза «Университетская солидарность».

C введением санкций получать западные технологии стало труднее. Однако от ограничений выиграли не отечественные разработчики и производители оборудования, а нефтесервисные компании Китая, Кореи, Сингапура, констатировало исследование компании Deloitte. 

Если крупные корпорации предпочитают импорт технологий, то малым предприятиям трудно найти общий язык с крупными университетами и академическими институтами, отмечает Юрий Симачев, директор Центра исследований структурной политики (ЦИСП) Высшей школы экономики.

«Крупные институции не умеют эффективно работать с небольшими игроками. А ведь запрос на многие прорывные исследования предъявляют, во многих случаях, стартапы», – поясняет эксперт.

В итоге сильные, более производительные компании становятся еще лучше, а слабые, менее производительные еще сильнее отстают.

Доля затрат на ИиР в ВВП России не меняется на протяжении многих лет, составляя 1% (втрое меньше, чем планировалось в 2011-м). США, Китай, Корея, Япония, Германия вкладывают в технологические новации вдвое, втрое, а иногда и вчетверо больше.

Основная причина отставания – закрытость российской экономики, считает Симачев.

«Речь не столько о недостатке ценовой конкуренции, сколько о конкуренции по качеству, новым продуктам. Такая конкуренция возникает только если экономика (в разумных пределах) открыта для мировых игроков. Когда такой конкуренции нет, то, с одной стороны, для компаний нет и стимулов что-либо улучшать, а с другой – нет демонстрационного примера, куда двигаться и что делать. И то, и другое очень плохо», – уверен собеседник.

Защита местных производителей в рамках политики импортозамещения пошла на пользу некоторым отраслям, но снизила потребность в инновациях. 

«Логика защиты зарождающихся отраслей – нормальная. Но защита не должна занимать слишком продолжительное время, иначе отрасль становится неспособной к глобальной конкуренции и употребляет усилия в основном на то, чтобы лоббировать свою дальнейшую защиту и дополнительный масштаб поддержки», – предупреждает руководитель ЦИСП.

Кудюкин подчеркивает «примитивизацию» структуры экономики, наступившую после распада СССР. По его мнению, преимущественно сырьевая ориентация РФ (по-видимому, устраивающая элиту) не способствует инновационному развитию. 

Что мешает ученым?

Согласно опросам, недофинансирование является одной из главных проблем отечественной науки. В том, что для достижения прорывных результатов госрасходы на исследования необходимо довести до уровня развитых стран, были убеждены 96% членов РАН, опрошенных в 2019 году. Ни одно другое предложение, помимо обновления лабораторного оборудования, не вызвало такого единодушия.

Более половины (55%) россиян, опрошенных ВЦИОМ в начале нынешнего года, считают, что российская наука отстает от мировой и хотели бы увеличить ее материальную поддержку.

Финансирование инноваций частным бизнесом и государством практически не менялось в течение десятилетия, составляя 500-600 млрд рублей ежегодно в постоянных ценах 2010 года.

Больше половины вложений в науку и инновации поступает из госбюджета. В том, что за последние годы объем частных инвестиций в исследования не изменился или уменьшился, были убеждены почти 70% академиков, опрошенных в 2019-м.

«Фундаментальные и даже многие прикладные исследования, не сулящие отдачи в ближайшем будущем, бизнес, как правило, не финансирует. Роль государства должна быть большой. И она в России достаточно большая», – отмечает Павел Кудюкин.

Однако объем бюджетных ассигнований на прикладные научные исследования в гражданской науке сокращается. Они достигли пика в 2013-м (235,5 млрд рублей в постоянных ценах 2010 года), а затем, на фоне санкций и падения цен на нефть, скатились до 155 млрд в 2019-м. В дальнейшем тенденция не изменилась. 

Запланированные на 2021 год госрасходы на гражданские ИиР (486 млрд рублей в действующих ценах) – меньше, чем инвестиции «Газпромнефти» в развитие двух газовых месторождений.

Это резко контрастирует с политикой США, где недавно принят закон о господдержке развития новых технологий стоимостью $250 млрд.

Несмотря на скромные успехи, российские власти не оставляют претензий на лидерство в области инноваций. В частности, нацпроект «Наука» обещает вывести страну с восьмого на пятое место в рейтинге WIPO между 2021 и 2024 годами.

В достижимости цели есть основания усомниться, учитывая растущую (впятеро с 2012 года) эмиграцию научных кадров.

Численность исследователей в стране упала на 35,5 тыс. в 2013-2020-м, что зеркально отражает одну из целей нацпроекта – увеличить штат учёных на 35 тыс. к 2024 году.

«Утечке мозгов» способствуют сравнительно низкие зарплаты учёных и, особенно, нехватка современного оборудования в лабораториях. 

«Мы можем [хорошо] работать в фундаментальной науке (особенно той, где не нужны крупные капиталовложения), но как только переходим к экспериментальным сферам, где требуются дорогостоящее оборудование, начинается проседание. Это продолжается, несмотря на все усилия по созданию центров коллективного пользования», – говорит Павел Кудюкин.

Чиновники требуют от ученых «конкретных результатов». Однако в ряде случаев это лишь снижает продуктивность. Например, грантовое финансирование ИиР, по мнению Кудюкина, не всегда эффективно. 

«Оно рассчитано на короткую перспективу, а серьезная наука, в том числе прикладная, требует долгосрочного планирования… В опытно-конструкторских разработках мы можем представить, что хотим сконструировать. Это легче планируемая деятельность (чем фундаментальные исследования, итоги которых можно предвидеть не всегда). Но, опять-таки, она сплошь и рядом требует более длительного горизонта планирования, чем тот, что обеспечивается грантовой системой», – объясняет лидер «Университетской солидарности».

Усиление инновационной активности было одним из требований к вузам-участникам Проекта 5-100 стоимостью 80 млрд рублей. Однако ни один из двадцати избранных университетов так и не вошел в сотню лучших научных и образовательных центров мира.

Критики объясняют провал формально-бюрократическими методами достижения целей проекта (в частности, механическим наращиванием числа научных публикаций в ущерб качеству). В таких условиях учёные заинтересованы, скорее, в выполнении «нормы», чем в открытиях и инновациях.   

На инновационной активности мог отрицательно сказаться и уход от традиционной системы, когда наукой занимались, главным образом, институты в структуре РАН или отраслевые НИИ, в пользу модели «университетской науки», соединяющей преподавание и исследования. 

«[Учебная] нагрузка может официально доходить до 900 часов [в год], а реально – выходить и за эти пределы. Если мы ждем научной отдачи от преподавателей, то должны существенно ограничить их учебную нагрузку», – советует Кудюкин.

Бессистемность поддержки сдерживает развитие

Связи между промышленностью и наукой были разорваны в 1990-е, когда рухнула плановая экономика.

«[В советское время] фундаментальная наука была сосредоточена в академических институтах и, в меньшей степени, в университетах. Наряду с ними существовала система отраслевых НИИ и КБ. Когда система ведомственного управления экономикой разрушилась, большая часть этих старых НИИ и КБ оказалась приватизирована. За редкими исключениями, они прекратили работу как организации, занимающиеся НИОКР. Звено оказалось разрушено, а чего-то нового вместо него создано не было», – рассказывает Кудюкин.

В конце нулевых появились институты развития (ИР): «Сколково», «Роснано» и так далее (всего около двухсот). Они должны были привлечь частные и государственные деньги в инновационные области, отчасти заменив отраслевые министерства.

Итог деятельности ИР неутешителен: за 15 лет на них израсходовали почти триллион рублей бюджетных средств, а воз (технологическое развитие) и ныне там.

Фиаско объясняли складированием денег на депозитах, бесперспективными вложениями, сверхвысокими окладами топ-менеджеров, коррупцией.

По мнению Кудюкина, основная проблема состоит в том, что после краха СССР в РФ так и не сложилась национальная инновационная система (НИС), обеспечивающая регулярное взаимодействие между наукой, государством и экономикой на всех стадиях – от производства фундаментального знания до применения результатов исследований на практике.

То, что деятельность ИР бессистемна, недавно признали и в правительстве. Некоторые из них ликвидировали, другие подчинили ВЭБу. Оставшимся поставили KPI (ключевые показатели эффективности), увязанные с национальными целями.

В апреле зампред правительства Дмитрий Чернышенко анонсировал создание НИС, по-видимому, ориентированной на развитие производства средне- и частично высокотехнологичной продукции. 

Подробности станут известны в октябре, когда выйдет новая госпрограмма научно-технологического развития.

Поможет ли новый документ улучшить отношения между наукой и экономикой или повторит судьбу стратегии 2011 года, предсказать невозможно. 

«Сейчас и со стороны науки есть интерес к работе с бизнесом, и со стороны бизнеса есть интерес к работе с наукой. Но этот интерес должен быть реализован уже на новой базе, в новых условиях. Потому что и у бизнеса потребности сильно поменялись, и возможности науки тоже изменились. Особенно с позиций того, с кем взаимодействовать, какие [научные] коллективы сильные, конкурентоспособные, а какие – слабые. Сама наука сильно неоднородна и бизнес сильно неоднороден», – констатирует Юрий Симачев.