Политические протесты в России оказались под фактическим запретом ещё задолго до войны. Однако отношение властей к активистам, не выдвигающим политических требований – например, защищающим свои трудовые, жилищные или экологические права – долгое время было если не лояльным, то менее нетерпимым. 

Например, победой протестующих закончились громкие конфликты вокруг строительства храма в Екатеринбурге, мусорного полигона в Шиесе или судьбы шиханов (известковых гор) в Башкортостане в 2019-2020 годах. Во всех перечисленных случаях в роли миротворца выступал лично Путин.

Провести четкую грань между политическими и «неполитическими» протестами невозможно, полагает социолог Карин Клеман, изучающая социальные движения в РФ. 

«Подобное разделение справедливо лишь в том случае, если под “политикой” понимать политические институты национального уровня. Однако я рассматриваю политику шире. Это все, что касается общего дела. Прежде всего – социальные вопросы, которые люди пытаются решить совместными усилиями», – считает собеседница Eurasianet.org.

Тем не менее долгое время в России существовали две протестные публики, слабо пересекавшиеся друг с другом: политические активисты, мечтающие изменить систему власти, и социальные, стремящиеся, скорее, «достучаться» до чиновников или работодателей в надежде улучшить материальные условия своей жизни, добавляет исследовательница.

Маркером, подчеркивающим это различие, часто служило отношение к фигуре Путина. Если политические оппозиционеры атакуют путинский режим, то для «аполитичных» общественников президент часто является высшей инстанцией, к которой апеллируют в поисках справедливости. Например, бастующие строители космодрома «Восточный» написали обращение к президенту прямо на крышах своих бытовок, обманутые дольщики в Ленобласти – на стене недостроенной многоэтажки, а защитники леса в Екатеринбурге привязали портреты вождя к деревьям, чтобы остановить лесорубов.  

В последние годы ситуация начала меняться. С одной стороны, с подачи Алексея Навального, либеральная оппозиция стала активнее поднимать вопросы социального неравенства и бедности, увязывая их с авторитаризмом и коррупцией. С другой, местные общественники всё решительнее шли в протестную политику (например, участвуя в муниципальных выборах при поддержке «Умного голосования»).

Подавление политической оппозиции, скорее всего, повернет тенденцию вспять. Более того, даже лояльный протест может оказаться под фактическим запретом. 

Социальный протест перед войной

Самые распространенные поводы к социальным протестам – трудовые и экологические конфликты, вроде невыплаты зарплат или вырубки зелёных насаждений. За последние десять лет и тех, и других становилось всё больше, а готовность протестующих прибегать к относительно радикальным методам, вроде отказа от работы или физического противостояния с застройщиками, росла, отмечают эксперты, опрошенные Eurasianet.org.

Если в 2011-м независимый мониторинг зафиксировал 262 протеста на рабочих местах, треть из которых сопровождались полной или частичной остановкой работ (то есть, фактически, забастовками), то в 2019-м – 403, почти 40% из которых – с отказом от работы. 

Особенно богатым на события стал первый год пандемии, когда наблюдатели зафиксировали рекордное число трудовых протестов – 437. В 2021-м их было немногим меньше – 389. Заметный вклад в статистику тогда внесли протесты медиков, вызванные последствиями политики «оптимизации» здравоохранения и таксистов, недовольных уберизацией отрасли.

Число «зелёных» протестов стало расти после того, как в начале 2010-х власти усилили давление на экологические НКО, игравшие роль буфера между властями и населением. Многие из них сопровождались столкновениями с чоповцами и полицией, когда рассерженные граждане валили заборы стройплощадок, ложились под бульдозеры или выходили на несогласованные властями народные сходы.  

«Когда экологические организации стали объявлять иноагентами и исключать из общественных советов, экспертный подход (предполагающий мирный диалог заинтересованных сторон – прим. ред.) становился все менее влиятельным. Разрушение институциональной ткани [природоохраны] привело к появлению низовых протестных групп, таких как в Шиесе или Екатеринбурге. Людям не оставалось ничего, кроме как брать свою судьбу в свои руки. В результате количество эко-протестов выросло», – объясняет координатор программы Российского социально-экологического союза по поддержке экоактивистов Виталий Серветник, занимающийся мониторингом репрессий против экоактивистов. 

От митингов – к челобитным

С началом войны, сопровождающейся беспрецедентной волной репрессий, трудовых и «зеленых» протестов стало меньше, однако не настолько, чтобы говорить о подавлении низового гражданского активизма. 

«В марте, когда началась военная операция, месячное число протестов упало до рекордно низкого уровня с 2008 года. Но уже апреле всё вернулось на круги своя. Летом протестов было очень много, а осенью, когда активность обычно растет, произошел новый спад (вызванный мобилизацией – прим. ред.). Тем не менее в 2022 году трудовых протестов будет не меньше, чем в прошлом (2021-м – прим. ред.) – около 400 случаев против 384-х», – констатирует руководитель проекта «Мониторинг трудовых протестов» Пётр Бизюков.

«Даже в марте люди продолжали протестовать по разным вопросам локальной повестки. Но с мая количество [экологических протестов] стало сокращаться. Летом начался спад, продолжающийся и сейчас. Цена протеста возросла, поэтому не удивительно, что люди протестуют меньше. Но протест никуда не исчез», – отмечает Виталий Серветник.

При этом формы протестной активности изменились кардинально, что заставляет усомниться в том, что социальный протест, каким его знали в последние годы, сможет сохраниться в новой реальности.

«Обычно в рамках одного протеста сочетается несколько протестных форм. Работники начинают с обращения к начальству, а, если это не помогает, переходят к митингам, голодовкам и так далее. Теперь (после начала СВО – прим. ред.) почти всегда протест сопровождается обращением к властям: губернаторам, президенту, депутатам, в прокуратуру, трудинспекцию (а часто этим и исчерпывается). Все остальное перестало работать», – говорит Бизюков.

По данным мониторинга, на «челобитные» приходится порядка 80% попыток трудящихся защитить свои права, в то время как митинги и пикеты практически вышли из употребления (поскольку власти их больше не согласуют, а участие в несанкционированных акциях чревато серьезными последствиями).

Можно ли считать обращение к президенту, губернатору или прокурору протестом – вопрос дискуссионный. Однако в условиях, когда государство преследует граждан даже за осторожную критику, работодатели ведут себя аналогичным образом.

«Люди обращаются в прокуратуру, а работодатель начинает их преследовать как за незаконную забастовку. Любая жалоба теперь воспринимается как нарушение приемлемого стиля взаимодействия. Работники должны терпеть, не выносить сор из избы», – говорит исследователь рабочего движения.

Однако есть и яркие исключения из общего тренда. Например, стартовавшая в конце декабря межрегиональная забастовка курьеров «Яндекса» (компания отрицает факт протеста). По информации профсоюза «Курьер», в первом этапе акции приняли участие почти 4 тыс. доставщиков еды из более чем десятка городов, что является редкостью для России, где забастовки обычно носят локальный и стихийный характер.

Похожая ситуация сложилась и у экоактивистов. «После 24 февраля все поняли, что активистский репертуар сократился. Мы лишились возможности выходить на улицы или даже встречаться с депутатами (встреча с депутатом часто использовалась как легальная альтернатива митингу или пикету – прим. ред.). Это чувствуется очень сильно… Осталась борьба в виде диалога с властью: «факс-атаки», переписка с органами правопорядка и министерствами, кампании в медиа. Наши группы в соцсетях ещё не блокируют, а наших комментаторов не трогают (если они не касаются темы СВО)», – говорит экоактивист Дмитрий Морозов.

Есть ли будущее у социального протеста?

Если раньше негласным правилом (если не гарантировавшим безопасность, то уменьшавшим риск репрессий) был отказ гражданских активистов от политических лозунгов, то теперь этого уже недостаточно. Любой выход на улицу с плакатом, безотносительно к его содержанию, может кончиться плохо.

Например, в Подмосковье росгвардейцы, используя экскаватор, разогнали жителей деревни Власиха, протестовавших против строительства карьера, в Ленобласти задержали жильцов многоэтажки, собравшихся, чтобы выяснить отношения с управляющей компанией, а в Свердловской области – участников общественных слушаний о строительстве завода, не поместившихся в здании местной администрации. В таких условиях гражданам остается лишь просить.

«Благодаря интернету стало легко обратиться к властям. При этом значительная часть работников (15-20%) обращаются не к работодателю, а сразу к губернатору или президенту, потому что работодатели не обращают внимания на требования», – отмечает Петр Бизюков.

Однако в отсутствие иных инструментов воздействия на чиновников, работодателей или застройщиков, кроме «челобитной», эффективность подобных жалоб, скорее всего, будет уменьшаться.   

«Пока работодатели реагируют на публичные обращения сотрудников к властям (особенно, если запущен механизм прокурорской проверки). Но скоро они к этому привыкнут. Уже сейчас не более 30% работников удается добиться полного или частичного удовлетворения требований. И что дальше? Запрут недовольство внутри?», – ставит вопрос исследователь.

«Власти стали пренебрегать общением с активистским сообществом. Однако информационные кампании пока более или менее эффективны, если не влезать в политику» – считает экоактивист Дмитрий Морозов.

Всё идёт к тому, что, окончательно лишившись легальных возможностей для протеста, работники или рассерженные горожане станут прибегать к советским практикам «бытового сопротивления»: мелкий саботаж, труд спустя рукава, воровство на производстве, нарушения трудовой дисциплины, хулиганство и так далее, считают эксперты.

В итоге российская экономика может столкнуться с теми же проблемами, что и позднесоветская, деградация которой была во многом обусловлена низкой мотивацией к труду и пренебрежительным отношением к общественной собственности. При этом уверенность населения в обреченности любого протеста усилит общественную апатию, опасается Бизюков.

С другой стороны, успех протестной мобилизации курьеров, возможно, свидетельствует о том, что не всё так безнадежно.

Способности сотрудников доставки защищать свои права благоприятствует горизонтальный характер их организации – профсоюза «Курьер» – представляющей собой, скорее, виртуальную сеть солидарности, чем традиционную иерархическую структуру. Как следствие, даже арест публичного спикера «Курьера», видеоблогера Кирилла Украинцева, в апреле прошлого года не стал фатальным для коммьюнити. К тому же статус самозанятых, самостоятельно определяющих, какое количество заказов им принять, делает курьеров менее уязвимыми для дисциплинарных взысканий. 

Однако неясно, можно ли тиражировать опыт курьеров в других отраслях экономики. В отличие от онлайн-агрегаторов, многие промышленные предприятия простаивают из-за смены собственников или перебоев с поставками, что делает отказ от работы бессмысленным. Профсоюзы (и раньше не слишком склонные к риску) запуганы и в большинстве своем отказались от коллективных действий на время войны. Кроме того, работодатели получили новый рычаг давления на работников – бронь от мобилизации.

Тем не менее большинство опрошенных экспертов убеждены, что говорить о смерти социального протеста в России – преждевременно.  

«Никогда нельзя сказать, что протест умер. Когда я жила и работала в России (в нулевых и десятых – прим. ред.), многие протестующие не знали о репрессиях. У них было ощущение, что они живут в свободной стране. Начиная с ареста Навального и войны, люди знают, что есть репрессии и прибегают к самоцензуре. Неудивительно, что они долго думают, прежде чем что-то сделать. Нужно время чтобы люди адаптировались и нашли новые формы протеста», – полагает Карин Клеман.