В последние лет пять любители жанра «хоррор» могут быть довольны — ну или озадачены: стриминговые киносервисы и кинотеатры внезапно захлестнула новая волна фильмов ужасов, непохожих на прежние, с каким-то общим особым привкусом. Ее столпы — фильмы «Солнцестояние» и «Реинкарнация» Ари Астера, «Мы» и «Прочь» Джордана Пила, «Ведьма» и «Маяк» Роберта Эггерса.

Поэкспериментировать с хоррором решили даже режиссеры более широкого спектра — например, Чарли Кауфман с «Думаю, как все закончить» или Лука Гуаданьино, снявший «Суспирию».

В последние год-два такой тенденцией прониклась и российская кино- и сериальной индустрия. Это не обязательно хоррор — мистика, фантастика, но в любом случае жанры, далекие от привычного реализма.

Новые ужасы, новые смыслы

Все эти фильмы объединяет интеллектуализм, ирония, эстетство, а еще — свежее понимание «ужасного». Страшно теперь не когда внезапно выскакивает криво сделанный желтый или синий чёрт (как в старых ужастиках поплоше) и не зловещее ощущение присутствия синего чёрта (в тех, что поприличней). Жутким оказывается не таинственное, а, наоборот, явное и неизбежное.

Копящееся напряжение, конфликт, с которым никто не хочет или не может ничего поделать, ведущий героев к неизбежной развязке. В «Солнцестоянии» сектанты приносят в жертву наивных туристов средь бела дня. В «Ведьме» семья пуритан в Англии XVII века становится жертвой собственных страхов.

Всякие ведьмы, нечисть, ну или маньяки вроде Джейсона тут оказываются почти не нужны — разве что как дань традиции. Все за них делают с собой сами герои, которых рок (совсем как в древнегреческой трагедии) ведет к фатальной развязке.

Правда, есть нюанс: у греков судьба была все-таки силой сверхъестественной. В новых хоррорах главной причиной трагедии становится разделение, отчуждение, конфликты — вполне земные причины, прорехи в жизни. Мистическое кино из способа попугать или удивить становится удобным инструментом для разговора о подлинной тьме — экзистенциальной, психологической или социальной.

Конечно, хорроры и раньше служили для канализации разных фобий. Но это, скорее, происходило бессознательно. Теперь же, вполне осознанно, в «Солнцестоянии» разбирается современный упадок традиционной семьи и межкультурная пропасть, в «Прочь» — американский расизм, в «Суспирии» — последствия нацизма.

Якутский хоррор: тень колонизации

Кажется, отечественные режиссеры восприняли дошедший с запада дух и позаимствовали инструментарий, чтобы транслировать дух времени именно через фантастическую оптику.

В последний раз такая попытка была предпринята в 2004-2006 годах, когда «Дозоры» Тимура Бекмамбетова били рекорды по сборам в прокате. И неспроста: помимо – и даже вместо – связного сюжета там транслировались хорошо узнаваемые образы современной Москвы и сталкивающихся посреди неё кланов «гламурных» Темных и «совковых» Светлых.

Тот факт, что в конце дилогии обе стороны приходят к непростому перемирию, тоже превосходно читался как слегка циничная иллюстрация к происходившим политическим процессам.

Но тогда последователей не появилось, а сегодня есть из чего выбрать. Взять хотя бы феномен якутского хоррора. 27 мая на экраны вышел фильм режиссера Костаса Марсана «Иччи» Это слово означает духа-покровителя, к которому можно обратиться за помощью. Как раз такого иччи, по сюжету фильма, и не оказалось рядом с семьей пожилых якутов на отдаленном хуторе, которую злобно гнетут темные силы. Фильм получил расположение широкой публики и внимание критиков не только в России, но и на фестивалях по всему миру. Режиссер Марсан в интервью «Афише»  признается в любви к «новым хоррорам» вроде «Маяка» и «Ведьмы», но местный колорит для него оказывается не только декоративным элементом.

Еще с 90-х на студии «Сахафильм» снимались тубэлтэ — киноистории о призраках, шаманах и другом сверхъестественном; и этот мифопоэтический язык оказывается эффективным выражением социальной тревожности.

В «Иччи» — вот и разница с привычным хоррором — «чужаками» оказываются не духи, а, наоборот, люди. Нечисть, как уже повелось, мы почти не видим. Зато явные точки «негативного» напряжения — «городской» сын сельских стариков и его жена, единственная этническая не-якутка в фильме (актриса Марина Васильева).

Именно с их приезда начинается нехорошее. Героиня Васильевой – типичная городская русская, которая не в состоянии понять местные порядки; постоянно со смартфоном в руке. Правда, он бесполезен: в этих дебрях сигнал пропадает. Ведь здесь действует связь совсем с другим миром — пространством иррационального, подавленного, глубинного.

Сын — заигравшийся в бизнесмена или бандита, так же оторвавшийся от земли и от семьи. И здесь трудно не усмотреть антиколониального комментария на отношения титульной имперской нации и коренного народа.

Отдаленный хутор, затерянный среди природных красот, кажется, олицетворяет саму Якутию. Недаром мать семейства с горечью рассказывает невестке про своего советского отца, который-де не мог выйти за пределы своего материализма и поверить в существование духов. И современная «многонациональная» Россия, и СССР представляются одинаково далекими от интровертного поиска национального духа.

В доме что-то глубоко неправильно, но что именно — уже трудно понять, потому что некому это сделать, не осталось носителей национальной традиции. Ни ребенок, ни молодая женщина, как бывает в традиционных хоррорах, не защищены от злого влияния и не могут помочь; спасителем оказывается только другой, не «блудный» сын, каким-то чутьем понявший причину кризиса и разрешивший его.

Как в том же «Иччи», имперское и местное, национальное сталкиваются в другом сериале 2021-го года – «Перевал Дятлова», который, рассказывая историю трагической гибели туристов, одной из основных версий берет именно столкновение и непонимание между советскими путешественниками и представителями народа манси.

Топи как страх «глубинного народа»

Та же Марина Васильева, сыгравшая в «Иччи», в нынешнем году появилась на экранах в сериале «Топи» режиссера Владимира Мирзоева по сценарию Дмитрия Глуховского, где пятеро москвичей с разными проблемами отправляются в российскую северную глушь в поисках монастыря, где исполняются желания.

Конечно, и тут были прототипы: тот же «Сталкер» Тарковского или фильм 2011 года «Мишень» по сценарию Владимира Сорокина — примерно с той же фабулой.

Но в тех картинах важнее всего был философский взгляд на отношения между «искателями» и на их желания, а в новом сериале, пожалуй, впервые фокус сместился на само пространство. Топи — типичное «нехорошее» место, причем тут смешаны ключевые образы российской истории и современности: глушь, деревня, монастырь, лагерь, коррумпированная полиция и заражающий ядом все вокруг химзавод.

Режиссер Мирзоев, для которого характерны политические высказывания, иногда чересчур буквальные (вспомнить хоть его «Бориса Годунова», перенесенного в наши дни), и здесь проговаривает все вслух устами героев: «Это у вас в Москве нефть, а у нас в России какой бизнес: либо лес валить, либо людей закапывать».

Главный герой тут — даже не вязкость «топей», а непреодолимая трясина, прореха между жизнью условных протагонистов и той реальностью, с которой они соприкоснулись.

Это, кстати, напоминает «Солнцестояние» (не только внешне, хотя множество образов совпадает). В американском хорроре сектанты ведь тоже были не абстрактными злодеями, а лишь принципиально иным сообществом со своей логикой и ценностями, вполне очевидными — что, конечно, звучало как скепсис в адрес европоцентризма и западных индивидуалистических принципов.

Но в отечественном сериале драма добавляется тем, что пропасть проходит прямо внутри общества, внутри народа. Обитатели «Топей» — полицейский, зеки, деревенские — кажутся существами иной природы. И это не карикатура, а метафора более серьезного порядка.

Здесь не только эксплуатируется страх «столичных» перед чудовищным «замкадьем» (хотя и не без этого, конечно). Ситуация регулярно переворачивается: главные «цивилизованные» герои оказываются мелочными и жестокими, а окружающие их местные — на поверку вполне совестливыми, живущими по своим, хоть и странным, правилам.

Забавным образом это перекликается с «глубинным народом» — идеологемой, отчеканенной Владиславом Сурковым в сравнительно недавней своей программной статье.

Правила тут устанавливает недосягаемый «Хозяин» (роль Максима Суханова), доставляющий людей в это странное место и не дающий им спастись. По Мирзоеву, у всей окружающей хтони все-таки есть конкретные причины и, более того, автор.

Нельзя не счесть, что режиссер, участвовавший в выборах в Координационный совет оппозиции в 2012 году и подписывавший письма против политики российской власти в Крыму, вкладывал в свой сериал вполне конкретный, пусть и поэтически растворенный, политический месседж.

Вампиры: кровопийца милей, чем ворюга

Еще один нашумевший сериал этого года — «Вампиры средней полосы» с Юрием Стояновым в одной из главных ролей. Идея проста: коммуна вампиров выживает в современном городе. Что-то похожее мы видели в «Реальных упырях» Тайки Вайтити (с поправкой на другие реалии, конечно).

Но если в новозеландской комедии чуждость главных героев сохранялась, — просто приобретала комический окрас, — то в российском сериале зрителю, в сущности, и не предлагается другого выбора, кроме как проассоциировать себя с вампирами.

Это буквально — мы, как-то справляющиеся с трудностями посреди пустоты русской жизни; а реальные упыри, как в одном эпизоде кричит герой Стоянова, — вовсе не вампиры, а бездушные чиновники-кровопийцы.

Еще один «вампирский» образец 2021 года — «Пищеблок» по роману Алексея Иванова. И здесь тоже упыри скрываются среди людей, но это — советская реальность 1980 года с Олимпиадой и Высоцким.

Здесь они традиционно-агрессивны, и символизируют очевидную всем, но непроговариваемую реальность тоталитарной иерархии на излете ее истории (недаром главный вампир — пенсионер союзного значения, ветеран Гражданской войны).

Быть может, лучше всего то же чувство отразилось в ленте «Северный Ветер», которую в начале года представила Рената Литвинова (и как продюсер, и как режиссер, и как исполнительница главной роли). Снова какие-то Топи, ну или Северные Поля, — важно, что обезлюдевшие пустоши, где под кремлевской стеной растет густой еловый бор.

Странное семейство, изолированное в своем особняке, больные страсти, клубящаяся, как пар в банке, драма — и какая-то сверхъестественная «гниль», разъедающая стены дома и фамильные сокровища клана. Пожалуй, именно у Литвиновой, как автора сугубо интуитивного, склонного к эстетству, эта образность проявилась максимально явно.

Все эти образы по отдельности не раз уже встречались. Интересно, что сейчас они хлынули на экраны таким почти непрерывным фронтом, как дань общей тревожности эпохи, наполненной общественными противоречиями, политическими конфликтами, а теперь еще и ковидным кризисом.

В каждом случае иносказания служат более или менее одной цели: демонстрируют расщепленность, атомизацию общества, в котором человек человеку — упырь, а между группами тех, кто еще способен к взаимному общению, пролегли бесконечные болота.

Это и межнациональное отчуждение, как в «Иччи»; и вопиющее социальное неравенство, как в «Топях» и «Вампирах», и невозможность примирить исторические мифы разных социальных групп, как в «Пищеблоке». 

Объединяет работы ощущение, которого, пожалуй, не найдешь в западных аналогах: вся эта мистика подается как нечто глубинное и вечное. Проблемы и конфликты могут быть на поверхности, но корни их уходят куда-то вглубь трясины.

Если у Астера или Пила проговаривание конфликтов, в конечном счете, терапевтично, то на нашей зыбкой почве даже ясное осознание идет рука об руку с чувством какой-то беспомощности — будто в России образца 2021 года главными переживаниями остались фатализм, разобщенность и чувство безвременья. Будто из Топей, в конечном счете, исхода нет.